Неточные совпадения
Платон Михайлыч
город любит,
Москву; за что в глуши он дни
свои погубит!
Бабушку никто не
любил. Клим, видя это, догадался, что он неплохо сделает, показывая, что только он
любит одинокую старуху. Он охотно слушал ее рассказы о таинственном доме. Но в день
своего рождения бабушка повела Клима гулять и в одной из улиц
города, в глубине большого двора, указала ему неуклюжее, серое, ветхое здание в пять окон, разделенных тремя колоннами, с развалившимся крыльцом, с мезонином в два окна.
Начал гаснуть я над писаньем бумаг в канцелярии; гаснул потом, вычитывая в книгах истины, с которыми не знал, что делать в жизни, гаснул с приятелями, слушая толки, сплетни, передразниванье, злую и холодную болтовню, пустоту, глядя на дружбу, поддерживаемую сходками без цели, без симпатии; гаснул и губил силы с Миной: платил ей больше половины
своего дохода и воображал, что
люблю ее; гаснул в унылом и ленивом хождении по Невскому проспекту, среди енотовых шуб и бобровых воротников, — на вечерах, в приемные дни, где оказывали мне радушие как сносному жениху; гаснул и тратил по мелочи жизнь и ум, переезжая из
города на дачу, с дачи в Гороховую, определяя весну привозом устриц и омаров, осень и зиму — положенными днями, лето — гуляньями и всю жизнь — ленивой и покойной дремотой, как другие…
— Врал, хвастал, не понимал ничего, Борис, — сказал он, — и не случись этого… я никогда бы и не понял. Я думал, что я
люблю древних людей, древнюю жизнь, а я просто
любил… живую женщину; и
любил и книги, и гимназию, и древних, и новых людей, и
своих учеников… и тебя самого… и этот —
город, вот с этим переулком, забором и с этими рябинами — потому только — что ее
любил! А теперь это все опротивело, я бы готов хоть к полюсу уехать… Да, я это недавно узнал: вот как тут корчился на полу и читал ее письмо.
«Скучный
город Устер! — твердил Зеленый, идучи с нами, — домой хочу, на фрегат: там теперь ванты перетягивают — славно, весело!» В этих немногих словах высказался моряк: он
любил свое дело.
Все это, по — видимому, нимало не действовало на Дешерта. Это была цельная крепостническая натура, не признававшая ничего, кроме себя и
своей воли…
Города он не
любил: здесь он чувствовал какие-то границы, которые вызывали в нем постоянное глухое кипение, готовое ежеминутно прорваться… И это-то было особенно неприятно и даже страшно хозяевам.
Мать, в
свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не
любит; что она
своими гостями или забавляется, или ругает их в глаза; что она для
своего покоя и удовольствия не входит ни в какие хозяйственные дела, ни в
свои, ни в крестьянские, а все предоставила
своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни из церкви уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них к себе в дом не пускает, кроме попа с крестом, и то в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою
любит она петь песни, слушать, как их поют, читать книжки или играть в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не
любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из
города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она
своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и что лучше век оставаться в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
В нем было чересчур много потребности жить, чтоб запереться, и он слишком
любил «
свое место», чтобы бежать из него в уездный или губернский
город на службу.
— Нечистая она, наша бабья любовь!..
Любим мы то, что нам надо. А вот смотрю я на вас, — о матери вы тоскуете, — зачем она вам? И все другие люди за народ страдают, в тюрьмы идут и в Сибирь, умирают… Девушки молодые ходят ночью, одни, по грязи, по снегу, в дождик, — идут семь верст из
города к нам. Кто их гонит, кто толкает?
Любят они! Вот они — чисто
любят! Веруют! Веруют, Андрюша! А я — не умею так! Я
люблю свое, близкое!
Мы с Соней, а иногда даже с отцом, посещали эту могилу; мы
любили сидеть на ней в тени смутно лепечущей березы, в виду тихо сверкавшего в тумане
города. Тут мы с сестрой вместе читали, думали, делились
своими первыми молодыми мыслями, первыми планами крылатой и честной юности.
Но юноша, вскоре после приезда, уже начал скучать, и так как он был единственный сын, то отец и мать, натурально, встревожились. Ни на что он не жаловался, но на службе старанья не проявил, жил особняком и не искал знакомств."Не ко двору он в родном
городе, не
любит своих родителей!" — тужили старики. Пытали они рисовать перед ним соблазнительные перспективы — и всё задаром.
Он у нас действительно летал и
любил летать в
своих дрожках с желтым задком, и по мере того как «до разврата доведенные пристяжные» сходили всё больше и больше с ума, приводя в восторг всех купцов из Гостиного ряда, он подымался на дрожках, становился во весь рост, придерживаясь за нарочно приделанный сбоку ремень, и, простирая правую руку в пространство, как на монументах, обозревал таким образом
город.
Марфин начал чисто ораторствовать, красноречиво доказывая, что обеим сестрам, как девушкам молодым, нет никакого повода и причины оставаться в губернском
городе, тем более, что они, нежно
любя мать
свою, конечно, скучают и страдают, чему доказательством служит даже лицо Сусанны, а потому он желает их свезти в Москву и поселить там.
Екатерина Ивановна Пыльникова, Сашина тетка и воспитательница, сразу получила два письма о Саше: от директора и от Коковкиной. Эти письма страшно встревожили ее. В осеннюю распутицу, бросив все
свои дела, поспешно выехала она из деревни в наш
город. Саша встретил тетю с радостью, — он
любил ее. Тетя везла большую на него в
своем сердце грозу. Но он так радостно бросился ей на шею, так расцеловал ее руки, что она не нашла в первую минуту строгого тона.
— Всё-таки это приятно — глупости говорить! Вот тоже я
люблю сидеть на окнах, а это считается неприлично. Если бы у меня был
свой дом — одна стена была бы вся стеклянная, чтобы всё видеть. Вы
любите город? Я очень
люблю: такой он милый и смешной, точно игрушечный. Издали, с поля, дома — как грибы, высыпанные из лукошка на меже…
Князь К.К. Грузинский, московский актер-любитель, под псевдонимом Звездочкина, сам держал театр, чередуясь с Г.И. Григорьевым, когда последний возвращался в Тамбов из
своих поездок по мелким
городам, которые он больше
любил, чем солидную антрепризу в Тамбове.
Кружок ссыльных в августе месяце, когда наши жили в деревне, собирался в нашем глухом саду при квартире. Я в августе жил в
городе, так как начинались занятия. Весело проводили в этом саду время, пили пиво, песни пели, особенно про Стеньку Разина я
любил; потом играли в городки на дворе, боролись, возились. Здесь я чувствовал себя в
своей компании, отличался цирковыми акробатическими штуками, а в борьбе легко побеждал бородатых народников, конечно, пользуясь приемами, о которых они не имели понятия.
Их любовь к природе внешняя, наглядная, они
любят картинки, и то ненадолго; смотря на них, они уже думают о
своих пошлых делишках и спешат домой, в
свой грязный омут, в пыльную, душную атмосферу
города, на
свои балконы и террасы, подышать благовонием загнивших прудов в их жалких садах или вечерними испарениями мостовой, раскаленной дневным солнцем…
Она в
своем городе была благотворительницей, ее
любили.
Он был владельцем канатного завода, имел в
городе у пристаней лавочку. В этой лавочке, до потолка заваленной канатом, веревкой, пенькой и паклей, у него была маленькая каморка со стеклянной скрипучей дверью. В каморке стоял большой, старый, уродливый стол, перед ним — глубокое кресло, и в нем Маякин сидел целыми днями, попивая чай, читая «Московские ведомости». Среди купечества он пользовался уважением, славой «мозгового» человека и очень
любил ставить на вид древность
своей породы, говоря сиплым голосом...
Кручинина. Ничего, иногда и поплакать хорошо; я теперь не часто плачу. Я еще вам благодарна, что вы вызвали во мне воспоминания о прошлом; в них много горького, но и в самой этой горечи есть приятное для меня. Я не бегу от воспоминаний, я их нарочно возбуждаю в себе; а что поплачу, это не беда: женщины
любят поплакать. Я вчера объезжала ваш
город: он мало изменился; я много нашла знакомых зданий и даже деревьев и многое припомнила из
своей прежней жизни и хорошего и дурного.
В
городе его звали Редькой и говорили, что это его настоящая фамилия. Он
любил театр так же, как я, и едва до него доходили слухи, что у нас затевается спектакль, как он бросал все
свои работы и шел к Ажогиным писать декорации.
Чтобы идти в Дубечню, я встал рано утром, с восходом солнца. На нашей Большой Дворянской не было ни души, все еще спали, и шаги мои раздавались одиноко и глухо. Тополи, покрытые росой, наполняли воздух нежным ароматом. Мне было грустно и не хотелось уходить из
города. Я
любил свой родной
город. Он казался мне таким красивым и теплым! Я
любил эту зелень, тихие солнечные утра, звон наших колоколов; но люди, с которыми я жил в этом
городе, были мне скучны, чужды и порой даже гадки. Я не
любил и не понимал их.
«А на что богу эти люди? Понять — нельзя», — подумал Артамонов. Он не
любил горожан и почти не имел в
городе связей, кроме деловых знакомств; он знал, что и
город не
любит его, считая гордым, злым, но очень уважает Алексея за его пристрастие украшать
город, за то, что он вымостил главную улицу, украсил площадь посадкой лип, устроил на берегу Оки сад, бульвар. Мирона и даже Якова боятся, считают их свыше меры жадными, находят, что они всё кругом забирают в
свои руки.
По выходе в отставку Хозаров года два жил в губернии и здесь успел заслужить то же реноме; но так как в небольших
городах вообще
любят делать из мухи слона и, по преимуществу, на недостатки человека смотрят сквозь увеличительное стекло, то и о поручике начали рассуждать таким образом: он человек ловкий, светский и даже, если вам угодно, ученый, но только мотыга,
любит жить не по средствам, и что все
свое состояньишко пропировал да пробарствовал, а теперь вот и ждет, не выпадет ли на его долю какой-нибудь дуры-невесты с тысячью душами, но таких будто нынче совсем и на свете нет.
Наивно глядя на меня, как будто уверенный, что я очень рад видеть его и слушать, он сообщил мне, что со
своею женой он давно уже разошелся и отдает ей три четверти
своего жалованья; что живет она в
городе с его детьми — мальчиком и девочкой, которых он обожает, что
любит он другую, вдову-помещицу, интеллигентную женщину, но бывает у нее редко, так как бывает занят
своим делом с утра до ночи и совсем не имеет свободного времени.
Обо всем, что касалось
города, Заречье говорило сатирически и враждебно; про
свою жизнь рассуждало мало, лениво; больше всего
любили беседы на темы общие, фантастические и выходившие далеко за пределы жизни
города Окурова.
— Просим
любить нас, лаской
своей не оставить, Аксинья Захаровна, — говорил хозяйке Данило Тихоныч. — И парнишку моего лаской не оставьте… Вы не смотрите, что на нем такая одежа… Что станешь делать с молодежью? В
городе живем, в столицах бываем; нельзя… А по душе, сударыня, парень он у меня хороший, как есть нашего старого завета.
Как бы ни было, ведь жители
города были для него чужие, не родные, но он
любил их, как детей, и не жалел для них даже
своей жизни.
Этот проект создался молодым затаенным горем, опасностью огласки, стыдом перед целым
городом, мыслью о горьком позоре старого отца, которого она по-свóему
любила детски-деспотическою любовью, а с тех пор как, покинутая Полояровым, осталась одна со
своей затаенной кручиной, полюбила его еще более, глубже, сердечнее, серьезней.
И потому еще, может быть,
любят чужеродцы родные леса, что в старину, не имея ни
городов, ни крепостей, долго в недоступных дебрях отстаивали они
свою волюшку, сперва от татар, потом от русских людей…
Люда приехала из Малороссии. Она обожала всю Полтаву, с ее белыми домиками и вишневыми садами. Там, вблизи этого
города, у них был хутор. Отца у нее не было. Он был героем последней турецкой кампании и умер как герой, с неприятельским знаменем в руках на обломках взятого редута.
Свою мать, еще очень молодую, она горячо
любила.
Мадридское"сиденье"было для меня в физическом смысле довольно утомительно. Я — северянин и никогда не
любил жары, а тут летний зной начал меня подавлять. Мой коллега Наке, как истый южанин, гораздо бодрее меня нес
свою корреспондентскую службу, бегал по
городу и днем, и даже в полдень. А я выходил только утром, очень редко от 12-ти до 4-х, и начинал"дышать"только по заходе солнца, когда, собственно, и начиналась в Мадриде бойкая жизнь.
Малый у дверей бросился кликать кучера. Подъехал двуместный отлогий фаэтон с открытым верхом. Лошадей Анна Серафимовна
любила и кое-когда захаживала в конюшню. Из экономии она для себя держала только тройку: пару дышловых, вороную с серой и одну для одиночки — она часто езжала в дрожках — темно-каракового рысака хреновского завода. Это была ее любимая лошадь. За
городом в Парке или в Сокольниках она обыкновенно говорила
своему Ефиму...
Его давно уже, по протекции моего отца, перевели в
город. Он немножко постарел, немножко осунулся. Он давно уже перестал объясняться в любви, не говорит уже вздора, службы
своей не
любит, чем-то болен, в чем-то разочарован, махнул на жизнь рукой и живет нехотя. Вот он сел у камина; молча глядит на огонь… Я, не зная, что сказать, спросила...
— Да-с. По-моему, совершенно нелепо: из-за того, что где-то в другом
городе с студентами обошлись бесцеремонно, — выпроваживать из аудитории тех, кто пришел по
своей обязанности читать лекции. Резких споров я не
люблю и не стал бы с вашим женихом препираться об этом, задним числом; но и особенного геройства я в этом не видел и не вижу! А по пословице:"лес рубят — щепки летят"; увлекись я тогда вместе с другими — и меня бы водворили на место жительства.
Так как он обретался более в уезде, чем в
городе, то и прозвали его уездным городничим. В этом названии, как и во многих других, довольно метких, был виновен добрейший Максим Ильич Пшеницын, который, несмотря на
свой кроткий, миротворный характер,
любил почесать язычок на счет других. Это была врожденная слабость, за которую он не раз дорого платился и однажды едва не подпал большой беде.
Отец ее был весел, гордясь, что имеет зятем
своим полковника, украшенного знаками отличия; я старался всячески изъявлять ему мое уважение, особенно при значительных лицах
города; офицеры моей батареи,
любя меня, оказывали ему
свое внимание.
Царь не
любил Новгорода, не забывшего
своих прежних вольностей, и считал этот
город гнездом изменников, а потому план Малюты мог быть удачно выполнен.
— Не ходи ты замуж за немилого! — вдруг каким-то вдохновенным тоном начала она. — Есть паренек,
любит тебя больше жизни, да в отъезде он, в большом
городе… Ты думаешь, он забыл тебя, а ты у него одна в мыслях… Надумал он, для тебя же, сделать дело, да не вышло ничего. Но не кручинься, скоро он воротится… Иди за ним без оглядки, будет он для тебя хорошим мужем, кинь опаску
свою, брось
свою гордость…
— Вы знаете, — отвечал тронутый Горлицын, — как я
люблю и уважаю вас. И я за честь, за счастье почел бы иметь вас
своим зятем. Но… посудите сами… такие частые посещения, так долго… голова молодой девушки могла закружиться; далеко ли до сердца?.. злые языки в
городе…
Все это идет от Антонины Сергеевны. Она не
любит, в сущности, ни женского, ни мужского общества. До сих пор она, точно у себя в усадьбе, читает книги, пишет бесконечные письма, мечтает Бог знает о чем, не хочет заняться
своим туалетом, играть в
городе роль, отвечающую положению мужа.
Но люди делают
свое положение сами для себя, для других и в особенности для
своих детей, и потому на вопросы: зачем вы собираете и сами собирались в миллионы войск, которыми вы убиваете и увечите друг друга? зачем вы тратили и тратите страшные силы людские, выражающиеся миллиардами, на постройку ненужных и вредных вам
городов, зачем вы устраиваете
свои игрушечные суды и посылаете людей, которых считаете преступными, из Франции в Каэну, из России в Сибирь, из Англии в Австралию, когда вы сами знаете, что это бессмысленно? зачем вы оставляете любимое вами земледелие и трудитесь на фабриках и заводах, которые вы сами не
любите? зачем воспитываете детей так, чтобы они продолжали эту не одобряемую вами жизнь? зачем вы всё это делаете?
Патриарх же еще ранее знал обо всем, что происходит в
городе, и, имея в свите правителя подкупных людей, которые тоже
любили ковры «нежнее сна и легче пуха», постоянно был ими обо всем извещаем. Так известился он также заранее и о наряженном к нему посольстве и, в ожидании посла с букетом, удалился в
свою пышную баню и, раздевшись, сел в широкую круглую ванну, над которою в потолке пестрым мрамором были выложены слова: «Мы веруем в единое божество Иисуса Христа и в воскресение тела».
Неужели и он, в конце пятидесятых годов, когда из подростка-барчонка превратился в студента, надел треуголку и воткнул в портупею шпагу,
любил этот
город, этот университет, увлекался верой в"возрождение"
своего отечества, ходил на сходки, бывавшие в палисаднике позади здания старого университета?
Все эти записи были сделаны разновременно и отличались нередко весьма большою оригинальностью и разнообразием. Все они были замечательны
своею краткостью и сжатостью, но несмотря на эту краткость, по-видимому, воскрешали перед отцом протопопом целый мир воспоминаний, к которым старший поп Старого
Города любил от времени до времени обращаться.